Ант Скаландис - Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
— Да, — ответила Верба.
Она говорила честно. Она видела в нем мужчину и восемь лет назад, здесь же, в Майами, и позже — в Неаполе, и еще позже — опять в Майами, и на всех общих сборах, включая Зелену Гуру, где она просто элементарно угадала, прочла его мысли.
— Тогда я прошу тебя, Татьяна. Полюби меня. Хотя бы на одну ночь. Сегодня, сейчас. Потом это будет невозможно. Я знаю. Сегодня — последний шанс. И я расскажу тебе все. Тогда любви не станет. И я смогу умереть.
Он говорил это, стоя перед ней на одном колене и держа в руках ее ладонь. Потом поднялся и сел, закрыв лицо руками.
«Ну что, утешать старика? Да нет, ему это сейчас не нужно. Лучше наоборот — погрубее и попроще, как с ровесником. Давай, чува, вспоминай молодость. Нынешняя смена у „Интуриста“ небось и не мечтает о таких клиентах. Давай, ласточка, счастливую улыбку, влажный блеск в глазах — и вперед!»
— С чего начнем, солдатик? — игриво поинтересовалась Верба.
— Станцуешь? — спросил Базотти, буквально замирая от предвкушения.
— Запросто, — сказала Татьяна.
— Тогда подъем. Сейчас будет музыка. Я тут специально приготовил.
И, когда грянули первые аккорды, она начала танцевать. Только совсем не то, что хотела. Музыка была сильнее ее.
Как исполнять эротический танец-стриптиз, Татьяну учить было не надо. Она бы сама кого хочешь научила. Но музыка… Это была мелодия зацепинской «Песенки о медведях» в той самой аранжировке восьмидесятого года. Виталий Иваныч Крайнев пустился тогда на уникальный эксперимент: они сделали показательный номер вчетвером: Чистякова — Снегов, Лозова — Ковальчук. Как они работали над этим номером! Сколько души вложила в него Эмма Борисовна! А какой восторг был у публики! И какой восторг — еще больший, безудержный, юношеский восторг — испытывали они сами! Больше никто и никогда в мире не делал такого. Никто и никогда.
Теперь, без коньков и без партнеров, она не могла повторять в точности всех движений, но руки-то помнили, ноги помнили, и она танцевала с настоящей счастливой улыбкой, как пятнадцать лет назад, и изображала все-все, вплоть до прыжков, благо помещение позволяло. Она скидывала одежду не для того, чтобы соблазнять, а просто потому, что одежда мешала… Это было полнейшее безумие. Но, кажется, Базотти чего-то такого как раз и ждал.
Потом звучали другие мелодии, тоже из ее старого ледового репертуара, и она уже включилась в эту странную игру и стремительно взрослела, превращаясь из девочки в робкую, стыдливую девушку, в пылкую, распутную девицу, в страстную, умудренную опытом женщину. Последний очень восточный, запредельно сексуальный танец она исполняла уже абсолютно голой, используя все возможности своего натренированного тела.
Базотти, который сначала сидел развалясь, как все эти похотливые козлы в ночных клубах, встал, заведенный ею, аплодировал в такт и даже начал пританцовывать. Потом привалился к витому столбику балдахина, вцепился в него руками, словно уже обнимал Татьяну, и был не в силах тронуться с места, и тяжело дышал, а она его раздевала. И когда раздела полностью, — в это было трудно поверить — перед ней стоял не старик, а мужчина, сохранивший крепкие мышцы и способность к полноценной, мощной эрекции. Она даже возбудилась и начала ласкать его…
И тут для Базотти все кончилось. Он застонал и, извергая семя, рухнул на пол.
Татьяна пересекла спальню и выключила музыку. Потом налила полный бокал вина и жадно выпила. Потом посмотрела на Фернандо. Он лежал в той же позе, не шевелясь.
Господи!
Она кинулась к окну, неодетая, распахнула его и закричала что было сил по-итальянски:
— Aiuto!Aiuto!
Господи, почему по-итальянски? Это же Майами. И почему надо орать в окно? Средневековье какое-то! Но она ведь не знала, где у него тут всякие важные кнопки, она не знала даже ни одного местного телефона.
Татьяна ринулась к Фернандо. Она же медик! Кого звать на помощь? Медсестра, ядрена вошь! Была когда-то… Но ты же не все забыла, лахудра, ты же вспомнишь! Ты вытащишь его, блядина, вытащишь!
Пульс нитевидный, дыхание прерывистое, бледность почти смертельная. Она делала ему искусственное дыхание и массировала грудь. Кажется, наконец он стал дышать ровнее, кажется…
Но почему никто не идет? Она снова бросилась к окну, она достала из сумочки «беретту», и трижды выстрелила в небо, и снова кричала теперь уже на «классическом афганском» (это что-то среднее между пушту, дари и русским матом)…
Распахнулись высокие двери, влетел Бенжамино, а через три минуты были врач, и Лаура, и Сиропулос с Корнелио, и Лешка Ивлев с Маратом.
К утру стало ясно: Дедушка будет жить. Даже Ковальского вызывать не стали, только беседовали с ним по телефону. А еще, на минуту придя в себя, Базотти прохрипел, что Татьяна ни в чем не виновата. Бывает же! А она и не подумала об этом. Элементарная вещь: тот же Бенжамино мог запросто убить ее, не дождавшись этих слов старика.
Вот так, не узнав ничего, она летела назад, и под крылом висели мрачные, почти черные грозовые тучи, а наверху в ослепительной синеве гигантской кварцевой лампой сияло солнце.
Такое же солнце лупило теперь в ветровое стекло бандитской «Тойоты» и в жалкую, осиротевшую крышу белой «Нивы», скачущей по полям. Может она хоть раз в жизни сделать доброе дело? Вот этот нелепый бородач ждет сейчас избиения, ареста, возможно, смерти, а она подарит ему свободу. Ведь подарит же?
Ну а вот наконец и вертолеты!
Глава двадцатая
— Можно я выпью? — спросил Тимофей.
Спрашивал он у Маринки, потому что вез с собою бутылку «Привета» и бутылку «Славянской», но, к сожалению, было не совсем понятно, придется ли еще садиться сегодня за руль. Откликнулся, однако, парень из вертолета.
— На, выпей, — протянул он Тимофею фляжку.
Во фляжке оказался восхитительный коньяк. Тимофей готов был поклясться, что французский.
Не к месту вспомнились чекисты сталинских времен, которые во время ареста, по воспоминаниям очевидцев, предлагали врагам народа леденцы монпансье.
Ассоциация была не случайной.
Подъехавшая довольно скоро рыжая девчонка на «Тойоте» небрежно кивнула вертолетчикам: мол, всем «вольно», ребята, и предъявила удостоверение полковника (!) ФСБ. Тимофей долго вертел его в руках, при этом Маринка заглядывала через плечо, а потом они оба быстро сникли. Вот когда Тимофей попросил выпить. Присутствие духа окончательно оставило его, губы снова задрожали, руки затряслись, а так не хотелось второй раз расплакаться да еще в присутствии такой эффектной рыжей чекистки. Черт, сколько же ей лет? Тридцать пять? Меньше? Да и одета она несолидно: джинсы какие-то, курточка… И еще на кого-то жутко похожа, на актрису известную, что ли?
Все эти мысли завертелись чуть позже — после доброго глотка коньяку. А поначалу был просто животный страх, точнее — совковый страх. Это в милиции еще можно худо-бедно кричать о демократии и правах человека, а ВЧК — ФСБ приходит, как смерть с косой, тут хоть ругайся, хоть плачь — головы уже не сносить. «Но я же не предавал родину, я только матрас плохо привязал!» — чуть было не заорал Тимофей. Потом он постепенно пришел в норму (кино-то продолжалось!), правда. Маринка, глянув на запоздало по-хмеляющегося мужа, окончательно впала в уныние.
Начался вполне обычный допрос. Прямо не отходя от кассы, в полевых условиях, то есть в салоне «Тойоты». Допрос вела сама полковник. (Или правильнее сказать «полковничиха»?) Мальчики болтались снаружи. Бланков у чекистки не было никаких, она достала только блокнот и быстро туда все записывала.
Документы на автомобиль, водительские права, паспорта, место работы, цель поездки, причина движения с большой скоростью, причины плохого крепления груза, видел ли где-то раньше людей из «Форда», их машину, хорошо ли представляет Тимофей меру своей ответственности? Потом вопросы кончились, и рыжая офицерочка ФСБ впала в транс. Она минуты три сидела молча и что-то писала, а может, рисовала в своем блокноте. Да, точно, рисовала. Тимофей вытянул шею и увидел уже почти законченную картинку, блестяще выполненную в стиле западных комиксов: покореженная иномарка с торчащим из нее диваном и рядом стоит он, Тимофей. Все очень похоже.
Его аж холодный пот прошиб. Подумалось вдруг: «Что же они там, у себя в ГБ, рисунки используют вместо фотографий? Как в американских судах?» И тут же изумился бредовости собственного предположения. И заерзал на сиденье нервно и нетерпеливо. Чекистка обернулась, приоткрыла дверцу, сказала:
— Вась, дай ему еще глотнуть.
Вася не замедлил подчиниться, и Тимофей вновь с наслаждением глотнул. Маринка сидела, закрыв лицо руками. Казалось, даже не слышала ничего.
— Мне нельзя в тюрьму, — неожиданно для самого себя проговорил Тимофей. — У меня дома ребенок беременный. А на тесчима надежда слабая.
![Ант Скаландис - Точка сингулярности [= Миссия причастных]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)